Аннотация:
Вся палитра отношений к арабам, имеющая хождение в еврейско-израильской среде, да и не только в ней, сводится в конечном счете к одному предрассудку: переносу на них своих собственных устойчивых представлений.
"Багдадский праздник.
Корабль разбивается о скалу с медным всадником"
"Шехеразада", симфоническая поэма, Н.А.Римский-Корсаков
"Луговой конек кормит кукушенка"
Картинка из учебника по зоологии для 6-го класса советской школы. 1970г.
Без понятия отрицательных чисел нельзя решить пример с вычитаним большего из меньшего. Точно так же без знания дробей нельзя разделить 10 на 3. Эти незнания заставляют составителей учебников для начальных классов тщательно следить, чтобы на каждого мальчика приходилось ровно по два яблока, а похолодание на четыре градуса не приводило к заморозкам. В противном случае в задаче объявляется опечатка, и учебник отправляется на гвоздь. Со временем, достучавшись до безмозглых голов учеников, некоторым выдающимся педагогам удается втолковать некоторым выдающимся ученикам, что отрицательные числа существуют, а 10 делится на 3 и даже на 13. А еще позже выясняется, что упорное игнорирование четных корней из отрицательных чисел тоже не совсем легитимно. Тогда начинается оперирование с вещами, которых как бы и не существует. Это называется математикой высшей. Наверное, вся палитра отношений к арабам, имеющая хождение в еврейско-израильской среде, да и не только в ней, сводится в конечном счете к одному предрассудку: переносу на них своих собственных устойчивых представлений. Признавая за ними человеческий потенциал, равный нашему, мы автоматически мерим их тем же лекалом, которым мы мерим себя, нимало не задумываясь над правомочностью такого подхода. Наше упорство втягивает нас все дальше в лабиринт собственных ошибок. Отчаяние найти последовательный и логичный выход из него толкает нас к отрицанию в арабах человеческого начала вообще, к полаганию их разновидностью нелюдей и выродков, то есть к отъявленному расизму. Сталкиваясь с неведомым, мы, как второкласники, готовы скорее отправить непонятный народ "на гвоздь", чем взглянуть на них сквозь призму его собственных восприятий и оценить его по его собственным меркам. Для нас всё это "корни квадратные из минус единицы". Попытки по-настоящему понять арабов делались и ранее, причем во времена путешественников и первых колонистов, овеяные романтикой, они были даже более интенсивными. Сегодня "Шехерезада" Римского-Корсакова выглядит наивной фантазией, а "Новый Ближний Восток" Шимона Переса безобразной пародией на нее. Мы упростили наши представления о соседях, сведя их к примиитивному "стрелять всех" или "отдать всё", потому что наше силовое превосходство позволяло нам реализовать и то, и другое. Наша нелюбознательность стала совершенно удручающей. Даже поверхностный взгляд авторов начала прошлого века нам сегодня видится чуть ли не как пророчество. Однако наступившее "изменение баланса сил" нас, кажется, заставляет вновь задуматься над тем, что же на самом деле представляют собой наши соседи, арабы. И мы, обогащенные теперь многолетним опытом совместного и весьма насыщенного событиями опыта нашего с ними проживания, можем, как никогда ранее, понять их. Автор настоящих заметок, безусловно, не претендуя ни на какое-либо первенство, ни тем более на академичность своих суждений, полагает их все же достаточно интересными кругу читателей, хотя бы в силу того, что особенности его личной биографии способствовали и лучшему знакомству с людьми Востока, и более критичному взгляду на привычные нам "лекала".
Национальность
Скажем сразу, что понятие "национальность" в привычном для нас виде свойственно исключительно Западу в силу специфически европейского исторического пути. Этого понятия не было ни в иных географических областях, в обеих сторонах света, ни в иные эпохи. Собственно, и в Европе это понятие утвердилось лишь в последние пару столетий в связи с демократическими тенденциями и получением "охлосом" статуса "демоса", верховного носителя государственности. Его навязывание иным народам, жившим и живущим в совершенно иных географических и исторических реалиях, оказывалось успешным исключительно в силу победного марша европейского оружия, а затем и американского доллара, но до тех пор, пока некоторые "восточные сладости" не оказались еще слаще и убедительнее: то есть до нефти, террора и джихада. Так вот, если смахнуть с географической карты эту навязчивую национальную сетку, мы увидим, что люди, населяющие пространства, именуемые нами Востоком, и называющие себя арабами, организованы в совершенно иные модели общества. Первой из них является семья. Собственно, это и семья совсем не в нашем понимании, поскольку вовсе не равняется "мама, папа, я", а то, что в учебниках истории 5-го класса советской школы называлось родом или племенем. Правда, это сразу тянет за собой понятие "родо-племенной строй" и всю марксову теорию последовательной выстройки общественных формаций, стремящуюся доказать неоспоримое превосходство развитых над "недо", то есть сваливает нас снова в европейский синдром. Поэтому удобнее пользоваться арабским словом "хамула", которое означает ровно то, чем она и является. Хамула это вся совокупность людей, состоящих в вычисляемых родственных отношениях по мужской линии. Являясь основой общества, хамула является сильнейшим центром притяжения и главнейшей общественной ценностью каждого ее члена. В сущности, араб не только никогда не пойдет против хамулы, но и все, чего он добивается в жизни, становится в большой степени достоянием хамулы. Достоинство и благосостояние хамулы является основой собственного достоинства ее членов, определяет в значительной степень их благосостояние и степень социальной защищенности. Отсюда совершенно особое понимания слова "брат", отсюда же и особое отношение к родителям, к старшим вообще. Воспитываемые с детства, эти чувства и формы поведения, став совершенно естественными и непосредственными, обеспечивают человеку прочную опору в дальнейшей жизни, а хамуле - ее успешное развитие. Разумеется, разного рода конфликты и жизненные перипетии разрывают хамулы, и бывшие "братья" подчас становятся смертельными врагами. Эти раны заживают, но состоявшееся деление хамулы, как клетки, создает, в сущности, две новые хамулы. Так множится арабский мир и так становится легкой добычей всякого рода властителей и завоевателей.
Власть
На первый, привычный для современного европейца, взгляд, власть над арабами может быти своя, арабская, что вполне "нормально", или неарабская: европейская, американская, советская или "израильская", то есть колониальная, оккупационная - "ненормальная". Это, опять же, для самих европейцев стало самим сабой разумеющимся только в последнее столетие, а раньше в той же Европе местные ксенофобы чудно мирились и с пруссаками на своем троне, и с австровенгерским владычеством, и с русским императором-"жандармом". Важнее был личный покой, чем принцип, что тот мерзавец, который тебя грабит и посылает умирать и убивать ради своего каприза, должен быть обязательно твоих же кровей. Правда, этот принцип поднимал и Жанну, и Тиля, и Тараса. Свои мерзавцы приходили по их следам. В этом смысле арабы гораздо живее и прямее. Власть они воспринимают как некую данность, совсем, впрочем, и необязательную. Эта власть может быть арабская, или соседская, или вообще далекая, заморская. Власть они не выбирают и не стараются себе навязать, потому что чувство подданства им чуждо. Отношение араба к власти исключительно потребителькое и прагматичное: стремиться больше от нее получить и, по возможности, побольше сэкономить. Отличие Саддама от "Большого Дубль-Ве" для него не в том, свой тот или чужой, а в том, каково ему под одним и под другим. Это стремление использовать власть себе во благо вообще вполне нормально, если понимать власть как повелевание и принуждение многих людей одним человеком, никак, кроме как его своеволием и самомнением не оправданное. Трезвая оценка человеческих качеств властителя и его режима совершенно явно располагает к таким совершенно неприемлимым для нас проявлениям по отношению к власти, как вероломство, коварство, предательство, стяжательство, "обман, обвес и обсчет". Непонятно только, как мы можем оперировать этими понятиями, если арабы изначально сами же откровенно заявляют свои интересы. Очевидно, это их открытое заявление для нас ничто, а нами же придуманные и "обязательные" для них интересы - всё. Именно по отношению к этим нашим галлюцинациям арабы предатели. Собственно, любую власть араб воспринимает как диктатуру самодержца-самодура, не вникая и не ища никакого внутреннего смысла в ее указах и постановлениях. Он будет вынужденно подчиняться этим ее "законам", если не сможет не подчиняться, а если сможет наплевать на них, то наплюет. Если она заставит его платить, он будет платить, если же не заставит, то не будет, а если это ему удастся, то платить власть будет ему. Будет ли он поддерживать власть или будет с ней бороться, зависит только от того, в каком режиме ему удастся больше от нее получить: лия елей или понося на всех перекрестках. Настоящей же властью, которую он признает как авторитет, которой доверяет и перед которой он честен, является власть его хамулы: воля старейшин и слово его отца.
Закон
Отношение к закону, вернее тому, что мы называем законом, у араба также совершенно иное. Само по себе представление, что закон физики и закон юриспруденции называются у нас одним словом, является некоей достаточно спорной абстракцией, в основе которой лежит застарелая привычка к "небожительству" законодателя. Впрочем, сегодня сами законники-демократы признают, что современное законодательство - это закон силы, поскольку лишь тот закон реализуется и, стало быть, существует, за которым стоит достаточная сила принуждения, а закон, соблюдение которого обеспечить не удается, не соблюдается и, следовательно, не существует. Хорош бы был физик, "открывший" закон, скажем, "всемирного взлетания", в соответствии с которым плохо привязанные предметы непременно взлетают, потому что для этого существует целый аппарат чиновников, полицейских и тюрем для малолетних, еще не научившихся взлетать по собственно инициативе, предметов. Наш Закон изобретен не нами, а спущен Свыше. "Законы" же, созданные людьми, мы соблюдаем только потому, что "иначе будут неприятности". И если американцы и европейцы чтут свои конституции, это их право на свое заблуждение. Но зачем арабу уважать закон, разработанный в Соединенных Штатах, Англии или России? Богом данный закон написан у него в его Коране. Любое постановление любого правителя, независимо от того, возводит правитель это постановление в ранг закона или нет, он будет принимать только как повеление. Рассуждать о его целесообразности или справедливости он будет только в надежде добиться склонения этого закона в свою пользу. Поэтому ни нелогичность, ни "нечистоплотность" аргументов не станет смущать его. Логичность и целесообразность законов он полагает заботой самого правителя, а личную выгоду - заботой своей. Собственно говоря, вынесенное в заголовок данного абзаца слово "закон" никакого особого значения для араба не имеет, а обозначает одно из многих и разнообразных условий арабского существования под властью тех, для кого это слово значит так много. Законом для него является арабская традиция, историческая и религиозная, отраженная в постановленях совета старейшин его хамулы. В этом смысле хорошо, когда "законы" правителя соответствуют традиции и благоприятны для хамулы. Если нет, то хамула сопротивляется, как может. А если не может, начинается ее эрозия. Особенно это заметно, когда отдаление от хамулы оказывается компенсировано рядом преимуществ и соблазнов, предоставляемых властью иноверцев. Однако и в этом случае хамула стремится вернуть свое, используя своих "продвинувшихся" членов в своих целях и закрывая глаза на их прегрешения. Эти "продвинутые" таким образом пьют сразу из двух колодцев, но оказываются нещадно биты, стоит им чуть "перегнуть палку" со своей самостоятельностью. Тогда хамула припоминает все их грехи и казнит за измену, а власть теряет к ним интерес и отказывается защищать.
Собственность
Мы привыкли, что вещь, приобретенная нами тем или иным легитимным путем, становится "моя" и это ее свойство от нее неотторжимо, как цвет или размер. Поэтому эта вещь, будучи у нас украденной или отнятой, остается "моя". Стать "его" она может только в результате продажи или дарения, то есть нашего добровольного решения расстаться с нею на тех или иных условиях. По идее, этот принцип регулируется т.н. "имущественным законодательством", которое мы себе изобрели и которое нам очень нравится. Благодаря ему мы можем спать спокойно, зная, что любой "мой" предмет проснется утром вместе со мной, и даже если "кто-то кое-где у нас порой", то это "мое" ко мне все равно вернется силою "закона всемирного взлетания". То, что воров почему-то слишком много и живут они почему-то слишком хорошо, нас смущает, но не в силу поколебать нашу любовь к нами самими нарисованным веревочкам, якобы привязывающих к нам вещи, которые нам хочется считать своими. Арабы лишены этого нашего предрассудка и сентиментальных иллюзий на этот счет. Они знают, что вещь является "моя" только в силу того, что я готов ее защищать. А это значит, что нежелание защищать равносильно согласию расстаться. Если вы не заперли дверь и не выставили цепную собаку, значит вам не важно, зоберут у вас что-то из дома или нет. Раз так, к вам можно войти и взять себе то, что нужно. Это не воровство, это называется "я взял, потому что мне было надо, а у него было открыто". И теперь, после того, как вещь "взята", в арабском понимании она становится "его", поскольку вы не предприняли усилий для ее удержания. Но стоит вам обнаружить у него эту вещь, сказать: "она моя" и взять ее в руки, вещь снова становится ваша. Вы проявили активность для ее возвращения, - она ваше "моё". Как правило, этого довольно. Если же арабу и впрямь сильно нужна ваша вещь или он чувствует вашу неуверенность, его попытки будут направлены на то, как бы уломать вас от вещи "добровольно" избавиться. Тут в ход идут и предложения его вечной братской любви, и предречения спускающихся с небес проклятий, и угроза четвертования на месте, и даже обещание заплатить. Но самый действенный для вас аргумент это перспектива продолжения нескончаемого спектакля, который становится все более вам невыносимым.
Правда
"Говорить правду легко и приятно", - говаривал один еврейский философ, если верить словам русского писателя. Говорил ли правду сам этот писатель, для нас достаточно важно, потому что говорение правды есть один из столпов, на которых покоится и еврейское, и христианское миропостроение. Так принято считать, хотя в весь христианский мир, называющий себя теперь либеральным, существовал и существует на тотальной лжи и подлоге. Тем не менее мы, впитав в себя эту западную "ценность", в случаях мелких и не приносящих нам прямого вреда любим блеснуть в своих глазах и глазах окружающих своей поразительной праведностью, подробно и исчерпывающе объясняя иногороднему, как пройти на "Тахана мерказит". Во всех остальных случаях мы прекрасно умеем взвешивать свои слова. Мы лжем на каждом шагу и благодаря этому сводим концы с концами. Но, при всем при том, продолжаем считать ложь предосудительной. Араб не врет, он знает, сколько стоит правда. Он никогда не скажет всего того, что знает, потому что тогда он утратит контроль над ситуацией и передаст его другому. Этот контроль в его глазах есть ценность. Ценностью обладает и его знание правды. Он не станет отдавать, но готов продать ее. А еще лучше продать лишь часть, оставив себе главные "хвостики", или что-то, похожее на правду, вместо нее самой. Но, даже говоря вам действительно правду, араб все равно продает ее. Взамен он расчитывает получить ваше доверие, а зацепившись за него, контролировать ваши шаги. Редко когда, сообщив вам что-то, араб не заведет с вами разговор, стремясь взамен что-то от вас выведать или что-то вам втолковать. Самой мелкой монетой, которую он получает от вас за самую малую "ма а-шаа?", это то, что вы его запомните. Поэтому произвести на вас впечатление для него важно даже в такой короткой беседе. Знание правды позволяет ему владеть ситуацией. Каждый раз, вынужденно задавая арабу вопрос, вы оказываетесь в ареале его владения, становитесь от него зависимым, как бы становитесь его собственностью. Он же задает вам вопрос иначе: он требует от вас ответа. То есть его позиция это позиция хозяина вашего ответа, который вы обязаны ему дать. Этот ваш ответ это его "моё". Ваш же вопрос, выражаемый в виде вежливой просьбы, подчеркивает ваше признание, что его ответ это тоже его "моё". А где же "моё" ваше? Его нет, - и вы в его глазах просто нищий. Так что правда в глазах араба не только является собственностью, но и может стать "моей" или "его", как любая вещь, силой упорного утверждения своего владения ею.
"Мой сын"
Предоставление самостоятельности подросшим детям столь прочно вросло в наши просветленные головы, что мы с гордостью отвечаем учительнице, командиру или "балабайту", говоря о своем сыне, что "это его дела", с него и следует спрашивать. Мы способны высказывать наше недовольство нашими детьми перед знакомыми и даже посторонними, ничуть не задумываясь над той ролью, которую сами внесли в их воспитание. Мы не замечаем, что эта афишируемая нами "объективность" дурно сказывается на нашей же репутации, поскольку людям свойственно все равно связывать нас с нашими детьми, и демонстрация нашей безответственности нам сильно вредит. Но и сами дети, с малолетства восприняв свое равенство с родителями как непреложную истину, отказываются подчиняться, действительно становясь с нами на одну доску, во всяком случае во всем, что касается их прав и превилегий. Вследствие этого непонимание ими простых и сложных жизненных реалий возводится ими в ранг их собственного своеобразного и потому бесценного взгляда на мир. Их стремление сохранить в себе это непонимание во что бы то ни стало препятствует любым вашим попыткам чему-то научить, что-то объяснить и предотвратить загодя надвигающуюся на вас и вашего юного философа опасность. Максимум, на что вы способны решиться, это или грубое принуждение, или "отпускание на все четыре стороны" и предоставление самой жизни бразд правления вашим "неслухом". Во исполнение последнего вы старательно перенаправляете все подзатыльники в его сторону, объясняясь с окружающими по поводу его "художеств". Окружающие вас при этом почему-то не понимают и убеждают "повлиять" и "объяснить", и вам приходится, вздыхая, жаловаться на его несносный характер, как если бы речь шла о взятом с улицы сироте. Возможно, эти окружающие, по окончании обязательной служебной функции или на минуту позабыв о ней, и сами вздохнув, припомнив своего собственного оболтуса и свои собственные проблемы с ним. Тогда вы чувствуете себя победителем: вас поняли, и вы не один. Ваш гнев обращается с конкретно вашего сына на всё его поколение, что дает легитимное право вашему охломону ответить глубокомысленным обвинением всего поколения вашего в непонимании жизни, ретроградстве, слепоте, глухоте и эмоциональной импотенции. Тогда, задетые за живое, вы или взрываетесь, трясясь и истерически заламывая руки, или начинаете каяться, умоляя молодое поколение быть лучше вашего, дабы спасти смысл вашей, такой корявой и обломанной жизни. Ваш сын торжествует в обоих случаях, поскольку свое превосходство он вам доказал и остался непоколебим перед вами. "Будет еще хуже", - вот то, что выносите вы из этого разговора. Слава Б-гу, это не всегда так, и заслуга в этом не ваша, а вашего лоботряса. Он оказывается не так безрассуден, чтобы уж совсем не внять вашим увещеваниям. Напротив, чтобы все же не лезть, куда не следует, ему просто нужен был железный аргумент перед лицом своих более безрассудных товарищей, и ваши сцены ему этот аргумент предоставили. "Папа меня убьет!" или "Мама сойдет с ума!" это уже что-то значит. И не столь уж он бессердечен, как вам казалось: из всех ваших взрывов и покаяний он выносит две, совершенно не предполагавшиеся вами вещи, которые для него ценнее, чем все сказанные вами слова. Это ваше искреннее проявление души, вам не подконтрольное, но им остро ощущаемое, и его безграничная любовь и привязанность к вам. Эти две вещи заставляют его нарисовать себе доносимые вами до его сознания образы и увидеть, пусть совершенно по-своему, то, что вы раньше так долго и безуспешно стремились ему разумно втолковать. Так проходят наши воспитательные сеансы. Так растут наши не слишком успешные дети. Так "отдыхает" природа на "бездарном" потомстве нашего "гениального" поколения. Арабские дети не лучше и не хуже наших. Но воспитанное в них с малолетства подчинение старшим и позволяет, и заставляет старших их контролировать. Разумеется, это заслуга не только самих родителей. Если слова "Отец сказал" являются совершенно определенным кодом для всего дома, если эти же слова и с тем же значением он слышит от своих сверствников, и в детском саду от воспитателей, и от дедушки, и от соседа, и от прохожего на улице, они проникают в кровь и заставляют не только сына жить в соответствии с этой "мантрой", но и его отца мобилизуют на выполнение налогаемой на него функции. Эта функция настолько существенна, что арабы именуют друг друга по имени старшего сына. Так, всем известный Махмуд Аббас среди соплеменников зовется Абу-Мазен, как отец своего сына Мазена. Отец Мазена с момента рождения последнего будет отвечать за каждый его шаг, и его жизнь обязана стать предметом отцовской гордости и чести. В этой обстановке воспитывается араб-сын, который в будущем станет арабом-отцом. За все надо платить. Эта истина, отдающая для нас ужасным душком стяжательско-потребительского стереотипа, "их нравов" и прочего, такого "не советского" и "не еврейского", для араба является просто отражением их жизненной реальности, замешанной на "гормоне торговли", веками вырабатываемом в восточной крови. То, что любой поступок имеет цену, что любое сказанное слово обернется или приобретением, или упущением, что любое знание чего-то о ком-то непременно станет предметом чьей-то игры и чьей-то торговли, - все это составляет неотъемлимую часть и арабского детства. Поэтому подножки и подставки соседских мальчишек с младых "когтей" учат юного араба тем же самым вещам, которые составляют и "взрослую" реальность. Упрек отца ему понятен изначально, и страх его тем более, чем более он ощущает разницу в масштабе себя и своего отца. Потерянная по неосмотрительности конфета - и отцовский "мерседес", уступленный дешевле ради улаживания соседского конфликта, - эти вещи находятся в одном смысловом поле. Сын понимает, что на конфете он учится "зарабатывать" на свой будущий "мерседес". Просто "работать" в арабских условиях дети начинают с рождения, и поэтому действия отца изначально осмысленны в их глазах.
Женщина
Мать, дочь, жена, сестра, знакомая, незнакомая - это всё грани, которыми оборачивается для араба понятие "женщина", и по отношению к каждой из перечисленных "ипостасей" араб имеет свой особый кодекс поведения. Разумеется, ничего общего с европейскими привычками тут и не пахнет. В основе заложена, как ни крути, "рожательная" функция, что при арабской многодетности, в принципе, совсем не мало. Помимо прочего, когда речь идет не о двух палках и куске ткани от солнца, а о двухэтажном доме, "рожательная" функция превращается в функцию домоупровительства, а соседний супермаркет препоручает женщине и контроль над семейным бюджетом. Если муж не владеет скважиной, банком или каналом по доставке наркотиков и его доход сопоставим с семейными расходами (что всеже наиболее частый случай на арабском Востоке), то подобное препоручение равносильно передаче жене "контрольного пакета акций". Поэтому, если муж не член Кнессета, не шейх и не командир очередной "бригады мученников Аль-Аксы", реальным начальством для него является его жена. Она зависит от его заработка, но "ключ зажигания" в ее руках. Иные перечисленные "проекции" женщины араб рассматривает, как все ту же "рожательную", а точнее, домоуправительную или даже "мужеуправительную" фукцию, повернутую не к себе, а к другим людям. Поэтому дочь и незамужняя сестра для него это чьи-то будущие жены, и их образ является рекламой его дома и его самого, отца или брата. Удачный брак сестры или дочери это удача семьи. Неудачный брак - пятно на семейной биографии. Безбрачие - позор. Недостойное или даже предосудительное поведение, неосмотрительность, недостаточная строгость в отношениях с мужчинами - все это вещи, которые грозят в будущем неудачным браком или безбрачием. Демонстрация своего безразличия к общественному мнению и забота о судьбе несчастной сестры или дочери - не для арабского уха. Ведь за такое будет расплачиваться вся семья, да и хамула не может позволить такому состояться. Хамула будет требовать, соседи будут бросать косые взоры, мальчишки кидать камни в других дочерей, сыновей дядя выгонит с работы. Никто не станет брать замуж дочерей из семьи, где дурно воспитывают, никто не выдаст свою дочь за сыновей этой семьи. Отец и братья обязаны "принять меры". Каковы они, зависит от проступка - их диктует закон (понятно, не закон властей, а традиция, одобряемая хамулой и базирующаяся на сурах Корана). Иначе говоря, незамужние сестры и дочери - это безусловно собственность семьи, поскольку именно семья - отец и братья решают за нее, что ей позволительно, а что нет. Но ее голос и голос матери, с виду всего лишь совещательные, обладают неотразимой женской силой, помноженной на "контрольный пакет акций" в руках настоящей хозяйки дома. И, не будем забывать, "рыночной дипломатии" девочки обучаются с детства не хуже мальчиков, и в тех же дворах. Как тут не вспомнить о "разделении властей", "сдержках и противовесах" в искусственных западных демократиях! Естественно, что знакомые женщины воспринимаются скорее, как жены знакомых мужчин, а незнакомые - как незнакомых. И отношение к ним примерно то же, что и к собственности тех знакомых и незнакомых домов. Уважение к ним зависит от степени уважения к дому того знакомого, а о доме незнакомом судят по женщине из него. В принципе, хищнически-воровское отношение к чужой собственности просматривается и здесь, то есть чужая жена непрекосновенна только постольку, поскольку она охраняема всей силой ее семьи - мужем, отцом, братьями и сыновьями. Попробуй, свяжись! Ну, а если семья слаба и неуважаема? И тогда, словно на подстраховку, приходит Коран с его однозначными запретами на сей счет. И проводит Коран в жизнь хамула. Своя хамула. Так что насчет вольностей тут и говорить не о чем, а посерьезнее, типа умыкнуть жену - это влечет за собой не только всевозможные опасности, но и неизбежный разрыв и со своей семьей, и с хамулой, и в общем-то, со всем традиционным арабским миром, - ну, хоть в Канаду переезжай! И это не говоря о разводе, детях, имуществе и прочих проблемах. Но к чужим женщинам арабского мужчину тянет. Не уверен, что среднестатистическая потенция арабов выше, чем скандинавов, японцев или индейцев, но их сексуальность носит опять же "жаднический" характер, отличаясь агрессивностью и неотразимостью натиска. Дозволенное многоженство призвано отчасти удовлетворить эту страсть, параллелько создавая для мужчины и материальный стимул для хозяйственной деятельности, и вводя своего рода естественный отбор, что прекрасно сочетается с удивительной бесшабашностью и особым отношением к смерти. Но, безусловно, самым удобным является присутствие в достижимой близости женщин, никому не принадлежащих, то есть либо посланных своими несчастными семьями "на заработки", либо брошенными и изгнанными своими близкими (не убитыми из жалости). А еще лучше - "вольные" женщины с Запада или дуры из России. Тут можно получить "товар", не заплатив ни копейки, а при удаче и хорошо зарабатывать на нем. Каково же живется арабской женщине в этой "кабале"? - задает себе вопрос любой европеец, а в особенности европейка, ничуть не смущаясь тем, что европейский мужчина и не собирается примерить на себе жизнь арабского мужчины. Впрочем, "освободительная" функция Запада предпологает как раз "свободу - всем!", без различия, в частности, пола. Но "закабаленной" стороной Европа считает именно арабскую женщину, а не мужчину, хотя еще неизвестно, кто более повязан строжайшими запретами и целым клубком взаимоотношений и ответственности со всем окружающим миром. Так вот, ключом к ответу на этот вопрос может быть одно простое рассуждение. Если выработанная за века модель взаимоотношений привела к устойчивому существованию народа в конкретных географических и исторических условиях, значит эта модель успешна. Точка. Если человек, в частности, женщина воспитывается всей своей средой в определенном жизненном направлении и видит это и на примере старших, и на примере всего окружающего ее мира, она сопоставляет себя только и исключительно с этим направлением. Ей не нужно иное, поскольку европейские "ценности" для нее ничего не значат. Не мечтает она прогуляться по ночному Парижу в компании обаятельного незнакомца или переспать в Нью-Йорке с артистом Московской Эстрады Вячеславом Головьяненко. Точно также не мечтает она получить докторат по геологии или сделаться газетной магнатшей. Она мечтает стать женой газетного магната, доктора или знаменитого артиста, гордости хамулы из Египта, с ним гулять по ночному Парижу, с ним и спать в Нью-Йорке. И заправлять его домом, и растить его детей. "Жена Абу-Имъада из Бир-аль-Хамсы" вот ее высший титул, предел ее мечтаний. И с ней в этом и вся ее семья, и хамула, и Аллах. Что, плохо? Или вы все же предпочитаете идеалы наших женщин, с этой безудержной тягой к карьере, деньгам, сексу - и к свободе, свободе, свободе? Чтобы в конце жизни обнаружить, что гонялась за ничего не значащими фетишами типа "самореализации", а всего-то, что по настоящему нужно было, это хороший муж и детей побольше! Вот арабская женщина это сразу и знает, и не надо ее с толку сбивать. Только находит ли здесь себе пристанище слово "любовь", понять сложно. Похоже, что такого понятия, в привычном нам смысле, арабы не знают.
Работа
Чем занимается свободный от работы немец, еврей или японец? Отработав на обмоточном станке свою смену и заработав необходимую для его семьи "копейку", он покидает проходную "Siemens" и устремляется в свой подвал или на чердак, где что-то мастерит, рисует, занимается спортом, учится или учит других. Он создает. Не ради заработка, а потому, что любит. Но и работа на "Сименс" для него не только средство заработка, потому что и там он создает, и ряд блестящих, свеженамотанных роторов с наклейкой "Намотчик 3" внушает ему и гордость, и радость, и трепетное чувство бережности к этому чуду человеческого гения конца второго тысячелетия - бытовой электрической дрели. Принцип отчуждения продукта - основа соременной цивилизации - внушает ему смешанное чувство. С одной стороны ему грустно от того, что плод его труда от него отнимают и он изчезает от него навсегда, а его имя растворяется в общем для всех работников имени "Siemens". Но, с другой стороны, он получает за это деньги, так нужные ему и его семье, и, понимая, что иным способом ему получить их сегодня не удастся, согласен на этот обмен и честно отказывается от своих сентиментальных претензий. Визит чилийской делегации или съемочной группы телевидения - это его праздник. Похвала директора или стандартное поздравление с Рождеством - его честь и достоинство. И если этого нет, ему жаль и себя, и эти бедные, такие нарядные и беззащитные его сердечники, сиротливо лежащие в коробочках, проложенные пеленочками из паралона. Разве же он предаст их? Разве позволит кому-то обидеть их? Разве он может начать их делать плохо, чтобы доказать администрации свой "человеческий фактор"? Он раб своей любви. Администрация это знает. Как она использует это - вопрос ее ума. Но имя "Siemens" не случайно прокралось на эти страницы. Видимо, ума администрации хватило на использование лучших качеств работников и во славу фирмы, и на радость "Намотчику 3". Араб во всю эту европейскую карусель не вписывается совершенно. Прежде всего, как мы уже видели, он абсолютно не принимает чей бы то ни было диктат над собой, твердо знает свои собственные интересы и старается приспособить окружающую среду для их удовлетворения. Иными словами, интересы и имя фирмы, где он работает, сами по себе ему абсолютно ничто. Попав в сложившуюся систему взаимоотношений рабочих и администрации, он находит такие лазейки, которые рабочему-европейцу и в голову не приходят. Бесконечно играя на "человеческом факторе", "эксплуатации" и "расизме", ему удается фактически разрушить самое главное звено в отношениях хозяина и работника, то есть отменить принцип отчуждения продукта. Работник-араб не просто "тянет одеяло на себя", а именно замыкает на себе все проводочки и ниточки, имеющие отношение к нему самому, изготовляемой им детали, станку, на котором он работает, шкафчиком в раздевалке, входной дверью и турникетом на проходной. Производя деталь, он стремится приблизить к себе заказчика, через голову руководства решая с ним технические вопросы. Моясь под душем в раздевалке, именно он и в нужное для себя время обратит внимание на слабый напор (даже если это не так) и непременно сам вызовет сантехника, бегая по кабинетам в грязной спецовке и потрясая "рабочими" и "расово нечистыми" кулаками. Перед ним раскроются все двери. Ради него будут изменены и распоряжения, и уставы, и законы, и конституции. Умело создавая запутанные клубки, в которых лишь он разбирается, он становится незаменимой, центральной фигурой, фактически контролируя ситуацию. Нельзя сказать, что он стремится стать номинальным хозяином предприятия, поскольку эта функция диаметрально противоположна его интересам. Ведь, преследуя свои цели, он именно насилует завод, выжимая из администрации свое, нимало не заботясь ни о прибылях компании, ни о зарплате других работников, ни о качестве выпускаемого продукта. На это есть дирекция. И он не хочет быть директором, когда в его подчинении будет другой такой вот работник-араб. Хотя, в этом случае все будет иначе: завод по производству, скажем, электродрелей, начнет плавно превращаться из прозводственной фирмы в... торговую. Причем, торговать там будут не только электродрелями, а неизвестно еще и чем. И неизвестно, какие деньги, откуда и за что будут "крутиться" под его "крышей". Страсть к торговле заставляет араба искать и организовывать ее повсюду, где бы он ни оказался, превращая любые отношения в отношения торговые, и любую вещь, материальную или, как сегодня говорят, виртуальную, в товар для купли-продажи. Эта страсть возникла не сегодня. Она порождение того особого географического положения, которое арабский Восток занимал и занимает на карте континента как край пустынь и безлюдия, край караванов, оазисов и торговцев. Ни европейской промышленности, ни восточно-славянского земледелия здесь не было и быть не могло. И в народе, населяющим эти просторы, не привилась ни страсть к выращиванию, ни страсть к изготовлению. Из-за удаленности и оторванности от больших анклавов и крупных городов не привилась ни привычка к власти, ни тяга к постоянному закону. Подстраивание под нравы и обычаи проходящего на этой неделе каравана, будь то венецианцы, египтяне, персы или светловолосые русичи Афанасия Никитина, учило самостоятельности и осмотрительности. И еще пониманию, до какой степени относительными являются все человеческие ценности, понимаемые каждым народом по-своему и потому являющиеся просто надуманными, ничего на самом деле не значащими фетишами. В противовес им всем есть только одна абсолютная истина: это личное благо хозяина караван-сарая. Такова, среди прочего, "анатомия" арабского цинизма, который нас так возмущает, когда он направлен против ценностей наших. Конечно, арабы вынуждены были работать и раньше. Ими были построены и города, ими изготовлялись предметы быта и сельскохозяйственный инвентарь, оружие и музыкальные инструменты. Было и сельское хозяйство, сводившееся, правда, в основном к пастбищному скотоводству и примитивному земледелию для нужд семьи. Производимые объемы так и не перешагнули порог полунатурального хозяйства и полунатурального обмена, так и не превратились в промышленность и сельское хозяйство. И дело не в неумении работать руками, тем более не в каких-то расовых особенностях: в арабском народе на протяжение полутора тысячелетий его существования намешано такое количество мировых генетик, что они могли бы с гордостью заявлять, что представляют собой усредненное человечество. Дело в том, что в условиях арабского существования торговля по сравнении с производством приносила доход и легче зарабатываемый, и гораздо более весомый. А что важнее всего, делала человека независимым и вводила в контакт с самым широким кругом продавцов и покупателей, среди которых были и и уважаемые люди, и высокопоставленные лица, как свои, так и инородные. Иными словами, в противовес темной и тесной гончарной мастерской, где несчастный мальчишка из бедной семьи с восхода до заката не отрывал взгляд от вертящегося круга с жирной желтой грязью, его богатый дядя тут же за занавеской вел неспешную беседу с проезжающим, будь то мулла из Марокко или владелец каравана, везущий важную персону в Багдад. Дяде доставались и деньги, и честь, и бесценный товар - новое знакомство и новая информация, а его племянику - все тот же залитый жижей опостылевший гончарный круг. И мечта мальчишки - выйти однажды из-за занавески и самому показать гостю свою работу - заставляла его искать способы и хитрости, как этого добиться от своего хозяина. И тогда, заслужив у гостя улыбку, ласковый жест и вопрос "Откуда у тебя этот малый?", стать продавцом. Хозяин сможет тогда уезжать по делам, оставив лавку на молодого помощника. А за занавеской с утра до ночи будет сидеть другой мальчишка, уперевшись взглядом во вращающееся месиво и мечтая, как подставить своего удачливого сверстника и занять его место. Так же начиналась и западная буржуазия. Но ее развитие обеспечивалось теснотой Европы, где ценился хороший горшечник, а не торговец горшками. Сам изготовил, сам и продал - и так существовали в Европе мастерские ремесленников, так они росли и превращались в современные предприятия. "Маркетинг" выделился и оформился в самостоятельную область деятельности лишь в середине ХХ века. А на Востоке работа была и осталась проклятьем, тяжким способом первоначального накопления капитала, дающая шанс заняться, наконец, главным и благословенным занятием - торговать. Отсутствие тяги к работе подтверждается и историей. Завоевав огромные пространства, арабы на протяжение нескольких веков использовали накопленный ранее потенциал порабощенных народов, а затем не создали уже ничего. И к моменту вторичной встречи двух цивилизаций, то есть к периоду последней пары веков, пришли абсолютно нищими против столь развившейся за тот же период Европы. И Европа попыталась заставить арабов работать. Разумеется, само это столкновение создало никогда ранее не бывалую динамику в арабском мире и сдвинуло его с мертвой точки, в которой он пребывал последнюю тысячу лет. Но не могло оно изменить воспитываемые из поколения в поколение системы ценностей, традиции, предпочтения и привычки, сцепленные настолько прочно между собой, что никакое инородное присутствие не смогло пошатнуть эту систему в течение целого этого тысячелетия. Поэтому арабы не кинулись, сломя голову, навстречу Западу, как кинулся, скажем, Дальний Восток, а стремились и стремятся подчинить происходящие процессы своим интиересам, что при поголовной склонности арабов к торговле и дипломатии им и удается. Им удалось, в частности, использовать свою нефть, чтобы весь мир поставить на колени. На свои нефтяные триллионы они могли бы создать любую промышленность и развить любую технологию. Но иначе, чем презрением и ненавистью к производству не объяснить того, что вместо этого свои несметные богатства тратят на закупку вооружений и создание атомной бомбы и, угрожая Западу, заставляют его платить дань и отступать под их натиском. Старательное привлечение Западом арабов к работе они используют как средство экспансии в развитые страны, их грабеж изнутри, растление и разрушение западного мира. Понимают ли они, что "пилят сук, на котором сами сидят"? Наверное, понимают. Но, с одной стороны, они слишком уж ненавидят работу и созданный ею Запад, а с другой стороны, понимают свою роль как особую миссию по разрушению мира "неверных", порученную им "Аллахом". И вырваться из этих тисков они не могут, даже при большим желании. Хотя, откуда же ему взяться, этому желанию, если Запад им только потакает, честно "отчуждая" свои интересы ради их "блага". Величайшей наглостью местных арабов стало пресловутое "Это наша страна, потому что мы ее построили". Они прекрасно знают, что они были лишь исполнителями израильского "проекта", а не его инициаторами и идеологами, и за свою работу получали зарплату, большую или маленькую, но ровно достаточную для того, чтобы привлечь их к стройке ненавистного им государства. С гораздо большим успехом мы, например, могли бы претендовать на целые отрасли науки в России, а Таиланд - на сельскохозяйственные угодья израильских киббуцев. Но на самом-то деле, как мы уже разобрались, араб вовсе не заинтересован стать хозяином промышленно развитого государства. Его претензии имеют смысл дипломатических и психологических рычагов. Он столь рьяно изображает свои якобы хозяйские претензии, что настоящий хозяин начинает волноваться и пытается всячески откупиться от него. Тонко расчитывая свои демарши, арабу удается получать желаемое в качестве как бы компенсации. А это, в свою очередь, позволяет ему оставаться всегда недовольным, и за ним сохраняется "право" требовать еще и еще. Так он облагает рекетирской "данью" и завод, и страну. Вопрос лишь в том, чего он хочет больше: высосать окончательно и перебраться на другой завод или в другую страну - или поберечь свою "дойную корову" для себя и своего потомства. Жизнь и логика показывают, что к сожалению, первый вариант для арабов в целом предпочтительней. Почему - на этот вопрос "отвечает вопросом" понятие "Родина".
Родина
После столь обширного и утомительного исследования в области "авода аравит" (арабская работа - ивр.) будет приятно порадовать читателя коротким и простым сообщением, что понятия "родина" не существует ни в арабском менталитете, ни в арабском языке. Слово "билъади", точно означающее "моя земля", имеет смысл частной собственности, а не края, в котором вырос и который внушает чувства любви и заботы. Европейский "фатер-ланд", его русский слепок "отечество", русская же "родина" и ивритская калька с него "моледет" - все эти слова довольно новые во всех языках, но семантический смысл все же подразумевает некоторое сентиментальное отношение к стране своего рождения, себя лично или своего народа. Эти понятия со временем появились даже у народов, в прошлом кочевых, что не позволяет арабам сослаться на свою караванную историю. Дело просто в том, что никогда страна, где араб жил, не воспринималась им в целом как ареал его ответственности. Считать таковой пустыню невозможно: она, как море, сама себе хозяйка. А города принадлежали властителям. Это они считали город своей собственностью. Приходили и уходили, разбитые и униженные властителем новым. А жалкому горшечнику со своим подмастерьем надо было угождать и тому, и другому, обоим льстя и обоих по возможности обманывая. Деревни же, эти временные скопища шатров, идущие вслед за стадами - какое у них отечество? Бархан, второй слева или третий справа? Скала, ничем не отличающаяся от сотен таких же скал на десятки километров вокруг? И постоянное переселение без всякой мысли когда-нибудь вернуться. Сегодня, когда араб живет в разных странах под разными властями, а его хамула разбросана по всем просторам арабского мира, в Европе и Канаде, понятие "родина", если и имеет смысл, то скользкий. С одной стороны - это то место, к которому он привык. Это значит, что он хорошо знает, как использовать его себе во благо. Помимо этого он, приписывая себе якобы испытываемые им чувства патриотизма, требовует соответствующих привелегий полноправного гражданина. Но с другой стороны, как только появится возможность где-то устроиться лучше и если обстоятельства позволят, старая "родина" сменится "родиной" новой, и новый рассказ про "дедов и прадедов, выращивавших здесь маслины" не замедлит себя ждать. То есть "родина" есть просто еще один цирковой трюк, выученный арабами специально для европейцев и успешно разыгрываемый перед ними ради вполне вещественного барыша. Та грязь и многолетняя вонючая свалка, которая окружает все арабские города и деревни, предоставленные на свое попечение, та беспредельная запущенность, в которой находятся улицы и дороги вокруг, лучше всего говорят об арабской "любви к родине". Лишь то шоссе, по которой ездит начальство, содержится в чистоте и порядке. И не только ради приятности его глазу, но и из разного рода соображений. А назавтра, из иных соображений, здесь тоже могут во мгновение ока организоваться разруха и запустение. Это такая игра. Но "патриотизм" - оставьте. Максимум - это свой дом, свой двор, свои ворота и свой подъезд к ним. Отряд "зеленых", приехавший собрать окрестный мусор ради "охраны окружающей среды", они встречают камнями и издевательствами, а не благодарностью, потому, что те пришли удовлетворять свою собственную причуду за счет арабской "окружающей среды", и не им решать, чиста она или грязна и как пахнет.
"Аллах"
Как это ни странно для позднейшей из монотеистических религий, но для араба его "Аллах" есть род языческого божества, некоего Верховного Саддама или "Большого W", и араб понимает свои с ним взаимоотношения как торговые. В Его руках жизнь, здоровье и удача, а требует Он за это выполнение ряда предписаний, записанных в Коране и истолковываемых мудрецами районного масштаба. Интересно, что жизнь воспринимается как краткосрочный отборочный тур, смысл которого заслужить будущее блаженство. Долгой ли праведностью или коротким подвигом - вопрос выбора. И стройная иерархическая система ислама доводит критерии "праведности" и "подвигов" до масс таким образом, что весь арабский мир мгновенно, словно по мановению волшебной палочки, поворачивается в одном направлении, когда надо и куда надо. Арабский разум, высчитывающий свою выгоду и не обремененный "ненужными" вопросами истины и познания, не удивляется и не сопротивляется ни беспардонным подлогам, ни переписываниям истории, ни вопиющей безграмотности и абсурдности "величайших" постановлений. Для них "Аллах" установил правила, им по ним и играть. Ради своего же блага. И если постановил "Аллах" джихад, значит это и следует делать ради своего счастья земного и ради блаженства будущего. Тем более, когда выгодно джихаду помогать, и смертельно опасно противодействовать. Да и зачем противодействовать, во имя чего? Проще повторять ходячие мантры о "смерти неверных" и "праведности шахидов", тихо надеясь, что это "счастье" обойдет стороной. Непостижимое пренебрежение своей жизнью и жизнью близких проявляется во множестве мелочей: от совершенно бессмысленного лихачества на дорогах, до беспечности в обращении с детьми или больными родственниками. То ли это следствие воспитания в многодетной семьей, то ли - общественной установки на одинаковость, стандартность и массовость, то ли - исламского подхода к жизни. Наверное, всего вместе во взаимосвязи. Отношение и к себе, и к своим детям, как к помету, как к икре, только и объясняет, как могут родители посылать ребенка на танки или обвязывать его поясом взрывчатки, а потом искренне радоваться его приобщению к лику "шахидов". И еще одна черта - необъяснимая жестокость, настоящее живодерство. Не найдете вы ни бродячих собак, ни кошек, ни голубей в местах, заселенных арабами. Увязавшаяся за вами уличная "каштанка", дойдя до контрольного пункта в арабский Хеврон, остановится и не пойдет дальше: она знает, что там ее ждут камни, палки и смерть. Ведь достоин жизни только тот, кто способен защищаться, за кем стоит какая-то сила, большая, чем сила агрессии нападающего. Этот своего рода естественный отбор мальчишки отрабатывают на бродячей собаке, молодежь - на заблудившихся еврейских солдатах, а весь арабский мир - на еврейском народе: "Если и впрямь на твоей стороне "Аллах" - он тебя защитит, и мы тебя признаем, а нет - так тебе и надо!" В сущности, культивируемая жестокость, пренебрежение жизнью и ясная, простая схема подчинения Хозяину делают араба идеальным орудием разрушения. Но ислам не только программирует, но обладает и хитроумной "антивирусной программой", делающей сознание абсолютно невосприимчивым к анализу и критике самого ислама. Ни переубедить, ни даже заставить задуматься об этих вещах араба невозможно. Да и как иначе? Ведь будь по-другому, не было бы в руках у Вс-него столь совершенного инструмента для очищения земли от надоешей Ему западной цивилизации.
Изменения
Конечно, за последнее время в арабском мире произошли изменения. Нигде они так не заметны, как у нас. В других арабских странах с выраженной светской составляющей (Египет, Сирия, Иродания, Ирак) совершенно явственно резкое деление на более "продвинутое" население крупных городов и патриархальную глубинку. В религиозных же нефтедобывающих странах (Саудовская Аравия и государства Персидского залива) имеет место как бы "патриархальный модернизм", характерный для всего населения, находящегося примерно в одном гомогенном имущественном и культурном статусе. Эти богатые страны, безусловно задающие тон всему суннитскому Востоку, всеже не представляют большинство арабского народа. Это большинство похоже больше на современных египтян, сирийцев, иорданцев и их братьев, живущих рядом с нами на территории между Средиземным морем и Иорданом. Поэтому процессы, происходящие за последнюю половину столетия с нашим соседями, показательны и для большей части арабского мира. За эти пятьдесят лет арабский Восток прошел две стадии изменений. Первая, явившаяся логическим продолжением колониального прошлого, знаменовалась резким развитием светского направления, внедрением европейской культуры и промышленности, появлением своей интеллигенции, местной светской аристократии, государственных квазидемократических институтов, подражающих европейским, квазиевропейского законодательства, скопированного с европейского или турецкого. Эта стадия и впрямь повторяет происходившее в Турции во второй половине XIX века или в Иране в первую половину века ХХ. Обобщенно можно сказать, что этот период характеризовался двумя параллельными процессами. На территориях, в пределах израильского влияния, то есть в среде так называемых "израильских арабов", а также в арабских городах Иудеи, Самарии и в Газе максимально ускорился процесс постепенного отхода от традиции в сторону светского, как бы европейского образа жизни. Это выражалось и в изменении положения женщины, и в фактической отмене многоженства, и в смягчении нравов, и в более уважительном отношении к закону и государственным институтам. Это и дало надежду на то, что дальнейшее развитие приведет к турецкому варианту, когда Коран и кровавые семейные предания будут пылиться на дальней полке книжных шкафов, а спереди будут красоваться европейские и русские книги и справочники по практической хирургии. В арабской же глубинке, то есть в беднейших деревнях Иудеи, Самарии и Негева в этот же период отход от исламской традиции привел к своего рода одичанию, потери многих ориентиров, распространению наркомании и алкоголизма, сексуальной извращенности, воровства, то есть вещей, категорически запрещенных исламом. Однако культурный процесс проникал и туда, и общая тенденция культурного "подтягивания" обещала неплохие перспективы. "Национально-освободительное движение палестинского народа", заверщившееся изгнанием ООП и из Палестины ("черным сентябрем" 1972г), и из Ливана (в 1982г.), и поражением в интифаде (1992г.), освободило арабов от необходимость "рубить свой сук", гробя государство, в котором им живется лучше, чем в любой другой стране. Но воспитанные веками черты арабской ментальности все равно довлели. Они так и не дали народу пойти по пути западного прогресса, и именно они сделались психологической опорой нового периода, периода Арафата, когда паразитическое "высасывание" сделалось основой арабской политики. Уже тогда дикая арабская деревня с ее необузданной ненавистью, став инкубатором террористов, перестала стремиться стать просвещенной, а относительно просвещенный город стал старательно дичать, боясь мести и ища благосклонности новых "спонсоров". Во все это время ислам дремал, и, хотя его аргументы тоже использовались ради "общенационального дела", он был всеже средством, а не целью. Поэтому вся эта "возня за независимость" сопровождалась изрядным безбожием, и лидеры ислама, заткнув нос, с этим мирились, поскольку процесс шел все-таки "куда надо". Да и не были они тогда настолько сильны, чтобы что-то кому-то диктовать. Ислам подняли, на свою голову, американцы, русские и израильтяне. Одни создали Аль-Кайеду, другие - моджахедов, третьи - ХАМАС и Хезболлу. А, опершись на плечи последних, затем встал и Иран. И эти новые персы, ненавидящие арабов, эти шииты, ненавидящие суннитов, стали лидерами в исламском мире, начав джихад руками прежде всего наших местных арабов, ничуть не заботясь их судьбой. Этот период мы сейчас и проживаем, и отличие его в том, что теперь и полудикая деревня, и полукультурный арабский город поворачиваются под зеленые знамена, находя под их сенью и смысл жизни, и смысл смерти, и неплохую прибавку к зарплате. По отношению к бедной деревне ислам действительно оказался прогрессивен: остановился беспредел молодежи, началось ее возвращение к традиции, упорядочились многие психологические и социальные вопросы. Город же нашелся в нем по-своему, выйдя на новом, более культурном уровне к своей старой религии, представив своему народу "просвещенный" ислам, лидирующий над наивным исламом деревенским. И вот этот прогрессивный и положительный ислам, по новому сорганизовав арабский мир, мобилизовал его на войну с "неверными", и присущие арабам черты прекрасно вписались в его концепцию. Да и как могло быть иначе? Ведь арабский народ и ислам и вместе родились, и вместе выросли, и вместе существовали все полтора тысячелетия, до самого прихода англичан и евреев. Сегодняшний араб-мусульманин из какого-нибудь Бакка-Аль-Гарбие находится под влиянием сразу четырех представлений, по своему для него важных и причудливо переплетенных в его голове. С одной стороны он семьянин, любящий отец, хозяин дома, послушный член своей хамулы. Он стремится и к достатку, и к карьере, и к образованию для детей. Ради этого он, конечно, выкручивается, как может, используя все то, что может дать ему еврейское государство, и вытаскивая из него то, чего давать оно не хочет. Но в целом он в этом государстве заинтересован, к нему он привык и научился с ним "справляться". С другой стороны, он понимает, что его шестеро детей постепенно обгоняют еврейскую четверку, а став в этой стране большинством, он потеряет все преимущества экономически развитого государства-"фраера", оказавшись лет через тридцать-пятьдесят в арабской стране, вроде Египта или Ливана. А этого ему не хочется, и он надеется со временем переселиться в Европу или Канаду. С третьей стороны, и сам Израиль, и израильтяне вызывают в нем и природную ксенофобию, и вполне содержательное непрятие их лживых идеалов, распущенности и бесстыдной наглости. Не видеть их вокруг себя, избавиться от них, "скинуть их в Средиземное море" ему очень бы хотелось, и он готов поддасться уговорам, что и без евреев можно будет сохранить здесь процветающую страну. А если и нет, - так европейско-канадский вариант ведь все равно неизбежен. Да и сейчас его ненависть приносит девиденты: желая задобрить, евреи и платят, и идут на уступки, и на многое закрывают глаза. Так что все сходится. А с четвертой стороны - ислам. Он безусловно поднимает его над нудной обыденностью, придавая осмысленность существовнию. Он же связывает воедино и его страсть к семейному благогполучию, и его ненависть к безбожной израильской мерзости. Он объясняет и поощряет его "демографические" успехи. Он же освящает и его европейско-канадскую опцию, придавая этому возвышенный смысл заселения планеты правоверными. Чувствуя себя на острие мирового джихада, он и спрашивает с себя, готов ли он на все ради "Аллаха". Но вместе с тем он смертельно боится того, что "священная война" потребует от него этой жертвы. И природная верткость подсказывает, как ему и "внести свой вклад", и остаться целым, и немножко на этом подзаработать. Многие идут до конца. Одни, что по-проще, с поясом взрывчатки, другие, что пообразованнее, в кабинах самолетов. Это все-таки огромный "кайф"!
Вместо заключения или "что нам с того?"
В общем и целом все это сводится к трем простым вопросам: с кем нам приходится бороться, с чем нам приходится бороться и с чем нам не надо бороться. Безусловно, столь острое, тесное и ожесточенное столкновение с арабами, в которое вошли мы, евреи, воссоздав здесь свою страну, заставляет нас переосмысливать свои ценности и свои возможности, чтобы физически выжить. То, что мы видим в наших новых соседях, развенчивает многие мифы, висящие веригами на нашей шее. Заимствованные от наших соседей бывших, европейских христиан и либералов, эти мифы на самом деле не являются настолько уж "нашими", чтобы цепляться за них, объявляя их "универсальными ценностями" и отказываться переосмыслить их по своему. Безусловно, торговый элемент во взаимоотношении с Вс-ним присутствует и в нашей культуре, когда мы говорим о Союзе и о Завете. Наши взаимоотношения с Ним неизмеримо глубже и сложнее, и функция жизни гораздо значительнее. Тем более важно для нас понимать, чем живет и чем дышит тот, кто пришел будить в нас наше спящее до поры знание Тв-ца. Мы сами, не подпадая ни под какое "национальное" деление, продолжаем настаивать на нем, хороня себя и поддаваясь мелкой арабской хитрости с "палестинским народом". Мы, вечно подавляемые всеми властями и вечно выживающие при всех режимах, удивляемся и возмущаемся арабской изворотливости по отношению к властям и законам. Может, они в этом преуспевают лучше, чем преуспевали мы? Или у нас была иная миссия, поважнее, чем сегодняшний разрушительный паразитизм Ахмеда Тиби? Мы продолжаем уповать на несуществующий "закон всемирного взлетания" и отказываемся отстаивать свою собственность, землю и достоинство силой настойчивости и силой оружия. Мы услужливо рассказываем всем и все, что знаем, и верим каждому слову каждого, а нас обманывают на каждом шагу и "враги", и "друзья" с их вечными "интересами". Мы сами хорошенько не зная, зачем живем, полагаем, что наши дети будут полагать жизнь штукой осмысленной, и бросаем их самих искать этот самый смысл. А потом страдаем от разрыва с ними. Мы объявили высшей ценностью для женщины перенятие ценностей мужских и называем это феминизмом, хотя на самом деле это отъявленный "москулизм". И удивляемся поломанным женским судьбам, разрушенному институту семьи, несчастным детям, никчемным мужчинам. Мы, создавая и создавая, совершенно забыли, что мы создаем и зачем. Мы обставили свою жизнь совершенно ненужным хламом и добровольно сделались рабами вещей, рабами процесса их изготовления, рабами тех, кто обеспечивает этот процесс. Восстать против этого рабства мы считаем преступлением. Мы одариваем всех и каждого правом иметь свою "родину", нужно это ему или нет. Только свое право на свою Родину мы подвергаем сомнению, потому, что оно не такое, как у остальных. Наконец, мы готовы мириться с ролью первой жертвы во всемирном конфликте Запада и Востока, хотя ни у кого иного, как у нас ключи от Истины, никому иному, как нам, предстоит в этом конфликте сохранить и народ, и веру, ни к кому иному, как к нам придут, понуро, и "победители", и "побежденные". Если мы не хотим понять того, чему нас учит Бог, нам все равно предстоит это понять, но через море крови и слез. И наш арабский сосед нам в этом поможет.
Источник
