Фильм Леонида Блехмана "20 лет спустя" всколыхнул забытые было воспоминания о той поре, о причинах, приведших к моей репатриации. Живо встали в памяти картины той поры.
Мой исход из СССР был трагичным и анекдотичным одновременно. Сразу подчеркну, что сионистом я никогда не был. Сейчас, когда на встречах читатели меня спрашивают, почему я репатриировался, я отвечаю, что уехал по антисемитским мотивам. Не своим, а тех, кто меня там окружал.
А тогда меня всюду спрашивали, почему я не уезжаю в Израиль. Все ведь едут! Я не пересказывал глупые анекдоты про "полезный навоз" или "полную солонку", а честно отвечал: Я не вижу себя в Израиле, не знаю, на что я там пригожусь.
И упорно продолжал делать свою писательскую карьеру в стране, в которой родился, язык которой был мне родным.
Московский театр Советской армии принял к постановке мою пьесу, меня пригласили на встречу. Я прилетел в столицу, заодно решил нанести визит в Литературный институт, выпускником которого был.
За полгода до того я обратился в свою альма-матер с предложением прочесть у них курс теории драмы, отправил ректору Евгению Сидорову подробный план курса и текст первой лекции. Сидоров ответил, что идея его заинтересовала. Потом я позвонил секретарю, она сказала, что ректор отдал распоряжение учебной части включить мои лекции в учебный план следующего года, и что со мной свяжутся.
Поскольку с тех прошло несколько месяцев, а вызова я не получил, то решил воспользоваться случаем и выяснить ситуацию на месте.
В приемной ректора секретарь сообщила мне новость: Сидорова, с которым я переписывался, назначили министром культуры России, а на его место пришел другой человек.
Что ж, придется начать переговоры с самого начала. Я решил подождать, пока ректор освободится – он проводил совещание с педагогическим составом.
Уселся в удобное кресло, жду. Вскоре секретарь зачем-то вышла. В приемную с улицы вошел один из преподавателей, видимо, опоздал на совещание. Он без стука вошел в кабинет ректора. Те, кто там учился, знают: между приемной и кабинетом – две двери, тяжелые, дубовые, обитые войлоком и кожей, между дверями – "тамбур" в полметра. То есть, в приемной нельзя слышать тех, кто беседует в кабинете. Опоздавший просто не закрыл за собой обе двери, и мне стало четко слышно все, о чем там говорят. Будь секретарь на месте, она, разумеется, сразу прикрыла бы двери. Но я в приемной был один.
И то, что я услышал, повергло меня в ужас. Профессора любимого мной вуза почти кричали на нового ректора, требуя – ни много ни мало – убрать всех жидов, захвативших Литинститут, избавиться от их тлетворного влияния...
Ну, стоило ли мне ждать, пока новый ректор освободится? Что я ему скажу? Здравствуйте, вот еще один еврей пришел оккупировать ваш очаг света, разума и добра?
Я вышел на ватных ногах и побрел по Тверскому бульвару, "солнцем палимый". Меня как будто пыльным мешком ударили по голове. Очутился на площади Пушкина; там энергичные мужчины бойко продавали газету общества "Память". Конечно, я ее купил. Позже говорили, что главными ее читателями были как раз евреи. Блехман в своем фильме привел некоторые пассажи из той газеты. Распространяться не буду.
Самый для меня трагикомический момент: за десять лет до этих событий я написал пьесу, в которой как бы предсказал возникновение подобного движения. Нет, нет, я и не думал об антисемитизме. Мой молодой герой негде не хочет работать. В очередном споре со своей матерью – убежденной коммунисткой, говорит: "Я не хочу строить будущее по морально устаревшему проекту". (Пьеса благополучно получила "лит", цензурное разрешение, ее поставил Самаркандский ордена Трудового Красного знамени русский драматический театр им Чехова в 1982 году). В конце пьесы мой герой, которому я очень симпатизировал, находит себя - в "памяти". Он идет работать в общество по охране памятников старины, занимается их благоустройством, моет, ремонтирует. Мысль – спасение в возвращении к истокам, к забытым ценностям…
Общество "Память" в конце 1980-х тоже обратилось к этой идее, которая почему-то выродилась в звериный антисемитизм.
Не скажу, что до этого времени никогда с нелюбовью к евреям как таковым не сталкивался. Но это были в основном случаи так называемого бытового антисемитизма, а если этим грешило какое-то более или менее официальное лицо – то я понимал, что он – исключение, какой-то выродок. И соответственно воспринимал, соответственно реагировал – с презрением, отдалялся от него. А теперь у меня возникло ощущение, что какая-то грязная волна захлестнула всю страну, что это будет окружать меня всюду, всегда…
В Москве мне еще предстояла встреча с книжным издательством, которое выразило желание издать сборник детективных повестей. Обратный билет у меня был через несколько дней…
Но мне уже ничего не хотелось. Мне не хотелась читать лекции в Литинституте, не хотелось писать и публиковать там книги, мне стала безразлична судьба моей пьесы в московском театре (насколько мне известно, ее так и не поставили).
Я отправился в Домодедово, пристроился у регистрационной стойки и не отходил, пока меня не посадили на первое же свободное место в ташкентский рейс.
За год до этого я побывал в Израиле в качестве туриста – навестил уже живших здесь тогда мать, братьев и сестру. Израиль мне понравился, но, как я уже сказал, я не увидел себя в этой стране.
При оформлении той - сроком всего на месяц - поездки мне пришлось преодолеет огромные препятствия. Вот как это было. Отстояв несколько часов в очереди (которую занял в пять утра), я предстал пред светлые очи сотрудницы ОВИРа при отделе милиции нашего района.
Это была симпатичная блондинка средних лет с высокой копной волос на голове. Взяв в руки визу-приглашение от матери, она тут же швырнула мне ее обратно: "Она недействительная. Здесь написан один адрес, а вы живете по другому".
Я обалдел.
- Как? Но я никуда не переезжал!
Дело в том, что городские власти недавно переименовали квартал, в котором я жил – и теперь официально у меня изменился почтовый адрес. Письма со старым адресом доходили по-прежнему, но вот для милиции я уже был другими человеком, не с 23-го квартала, а с квартала "Гулистан".
Блондинка ничего слышать не хотела; тоном, который мне был знаком из знаменитой песни Высоцкого про Мишку Шифмана ("Выйди вон у дверей"), она выпроводила меня из кабинета.
Мать прислала мне другую визу, на новый адрес. Заполнив анкеты, я опять ни свет ни заря отправился в районный ОВИР. С адресом на это раз все было в порядке, но анкета в несколько огромных страниц заполнена неверно.
- Что это за черточка тут? – строго спросила блондинка.
- Судимостей не имею.
- Так и нужно написать: "Не имею". А здесь почему не заполнили?
- Ну, если судимости нет, то и статья УК не…
- Нужно заполнить все графы! - прервала она меня раздраженно.
Я достал ручку, чтобы на месте исправить свои грубые ошибки – но не тут-то было! "Идите, идите, не задерживайте других. Заполните – придете".
Это означало – снова многочасовая очередь. При третьей встрече женщина брезгливым тоном спросила: "А где справка с места работы?"
- Я не работаю…
- Как это?
- Я – член Союза писателей, живу на гонорары. Нигде на службе не состою.
- Без справки я ваши документы не приму.
- Может, - говорю я робко, - подойдет справка из Союза писателей?
- Хорошо, - смилостивилась грозная хранительница государственных интересов.
В четвертый раз я был экипирован полностью. Все графы заполнены, все справки приложены. Но и тут возникла заминка.
- Почему печать на справке из СП – не гербовая?
Я и сам сразу обратил на это внимание, попросил секретаршу в СП поставить гербовую печать, но та ответила, что она – у главбуха, а тот ставит ее только на финансовые документы. Так я и объяснил хозяйке ОВИРа.
Блондинка немного пожевала губами недовольно, но документы с "ущербной" справкой приняла.
Разрешение выехать и заграничный паспорт я получил только через три месяца.
Пока ждал ответа, написал фельетон о своих овировских злоключениях и отправил в "Литературную газету". Уже когда вернулся из поездки в Израиль, друзья рассказали мне, что прочли в "Литературке" мой фельетон. Его напечатала и главная и самая влиятельная на то время в Узбекистане газета "Правда Востока".
Итак, не прошло и полутора лет, как у меня созрело решение уехать насовсем. Я говорил себе: я, скорее всего, не смогу заниматься писательской деятельностью в Израиле, но и здесь мне сеять "разумное, доброе, вечное" теперь не хочется. Рабочим-то на стройку меня в Израиле точно возьмут.
Я отнес документы в ОВИР. На ПМЖ. Тот же кабинет. Но сидела там другая женщина. И только вглядевшись, я узнал в шатенке с распушенными волосами бывшую блондинку с копной.
Она приняла мои документы, даже не раскрыв папку. По прежнему опыту я знал, что у меня впереди несколько месяцев, решил времени зря не терять и взяться за иврит. "Шалом", "лехаим" – и вот уже исчерпана половина моего словарного запаса в языке, который должен был стать моим родным. Купил учебник, стал читать.
Вдруг через три дня – звонок. Из ОВИРа. Говорит моя экс-блондинка. Голос - предельно вежливый.
- Юрий Гаврилович (до этого она никогда не называла меня по имени-отчеству; кажется, вообще никак не называла, предпочитая больше действовать жестами). Ваш паспорт готов, он находится в городском ОВИРе. Вы можете сегодня же получить его там. Или послезавтра - у меня.
Я ответил, что предпочитаю подождать до послезавтра. Доказательств у меня никаких, но и вежливый тон, и смена прически – несомненные результаты моего фельетона (я ведь подробно описал в нем свою мучительницу).
Паспорт готов, нужно оформляться в Сохнуте. И здесь меня ждал сюрприз. Нет, бюрократии не было, но сказали: Из-за волнений в Душанбе, все ближайшие самолеты отданы под репатриантов из Таджикистана, чтобы как можно скорее вывезти их из опасной зоны. Есть место в самолете, вылетающем через неделю; либо я лечу на нем – либо будущим летом, не раньше.
- На нем, - сказал я, - и через неделю приземлился в аэропорту Бен-Гуриона – на этот раз уже на ПМЖ…
На фото: кадр из фильма "20 лет спустя"
Комментариев нет:
Отправить комментарий